«Жертвенность — это величайшая форма любви…»

Автор бескомпромиссной литературы Елизавета Александрова-Зорина вскрывает зарубцевавшиеся нарывы российских литературных процессов и постсоветской действительности.

Елизавета Александрова-Зорина – имя новое в литературе Восточной Европы. Широкому кругу читателей эта писательница стала известной, благодаря книге «Маленький человек», выдержанной в стилистике мрачного и гнетущего нуара, припорошенного российской спецификой. К слову, именно за эту книгу писательница была номинирована на премию «НОС». Пока «Маленький человек» переводится на европейские языки, мы решили узнать у Елизаветы, насколько сложен путь в мире макабрической литературы, каким было ее детство вдали от цивилизации на Кольском полуострове каково это стать писателем если в душе ты – режиссер. 

Справка:
Родилась в 1984 году в Ленинграде. Выросла и окончила школу в г. Ковдоре Мурманской области. Живет в Москве. Лауреат конкурса журнала «Север» (2010). В 2012 году вошла в шорт-лист российской премии «Дебют» в номинации «крупная проза» с романом «Маленький человек». С этим же романом вошла в шорт-лист российской премии «НОС» («Новая словесность», 2012). В 2013 году вошла в лонг-лист российской премии «Дебют» со сборником рассказов «Приговор».

- Повсеместно распространен миф, что пристанище городских сумасшедших – это большие города. Подразумевается дезориентация, отрыв от своего естественного места обитания и так далее. Читаю вашу книгу «Маленький человек», складывается такое ощущение, что маленький город – это вообще сплошной водоворот безумия. Причем такого, конкретного, страшного безумия, от которого хочется бежать прочь. Маленькие города – это генераторы глобального сумасшествия в Восточной Европе?
- Маленькие города в России – это генераторы безысходности и отчаяния. Именно в России, потому что в СССР жизнь в провинции была кардинально другой. Собственно, и мой роман скорее об отчаянии. Хотя, конечно, безумия у нас везде хватает, недаром, если верить статистике, Россия занимает одно из первых мест в мире по количеству душевнобольных. Впрочем, простите, это я уже ухожу от литературы в политику, а мне только дай волю... В «Маленьком человеке» я описываю Мурманскую область, в которой выросла, и многое в сюжете навеяно реальными событиями, пусть и утрированными в романе. Если сегодня вы приедете на Кольский полуостров, вы увидите обезлюдевшие селения, затопленные шахты, обвалившиеся мосты, железные дороги, которые никуда не ведут, ржавые вагоны, которые никуда не едут, и опустевшие города, в которых жилые улицы сменяются брошенными, с заколоченными домами и ржавыми остовами машин, припаркованных у подъездов. Согласитесь, есть от чего сойти с ума. Кстати, мой второй роман «Сломанная кукла», который я только-только отдала в издательство – это уже урбанистический, столичный роман: он тоже и о сумасшествии, и о безысходности, только в других декорациях.

- Можно ли сказать, что каждый второй житель постсоветского пространства – битцевский маньяк, сформированный всеми этими потрясениями, от геополитических и до идеологических?
- О, нет, это слишком резкая формулировка, да и неправильная. Битцевские маньяки – это скорее те, кто нами правит. А мы – жертвы.

- Насколько вообще русскому человеку свойственна жертвенность, и в чем разница между русской жертвенностью и советской самоотверженностью, на ваш взгляд?
- Долгое время я была в плену этих мифов, которые мы, похоже, впитываем с молоком матери: о жертвенности и доброте русского народа. Но в последнее время оглядываюсь и не могу понять, где же, где же эта хваленая жертвенность? Та «жертвенность», с которой мы принимаем любую власть, «которая от Бога», даже если она от дьявола, и готовы сносить любое беззаконие, приговаривая «моя хата с краю»? Для меня примеры самоотверженности – это декабристы, народовольцы и революционеры начала ХХ века, но это были редкие люди. Вера Фигнер оставила воспоминания о 3 марта 1918 года, когда казнили «первомартовцев»: «Выйдя из дома, случайно я попала в вагон конки, в котором люди возвращались с Семеновского плаца, после зрелища. Многие лица были возбужденные, но не было ни раздумья, ни грусти. Как раз против меня сидел в синей свитке красавец-мещанин, резкий брюнет с курчавой бородкой и огневыми глазами. Прекрасное лицо было искажено страстью: опричник, готовый рубить головы!» 

- А как же протестные движения последних лет?
- Когда я вижу, какую реакцию в моем народе вызывают протестные движения последних лет, процессы против нацболов и осужденных по Болотному делу, я всегда вспоминаю эти слова Фигнер о брюнете с «огневыми глазами». Мне бы хотелось, чтобы мы через одного были Перовскими и Кибальчичами, но, похоже, русских олицетворяет красавец-мещанин в синей свитке. И в нем нет ни намека на жертвенность или хотя бы на уважение и восхищение чужой жертвенностью.

- «Новый дивный мир» советской идеологии вызывал у вас такие же чувства?
- У советской самоотверженности были конкретные цели. Великие цели, на мой взгляд, но кто-то, наверное, думает иначе, особенно после массированной промывки мозгов в 90-е. Сегодня «мы наш, мы новый мир построим» вызывает только ироничную усмешку, а тогда это было императивом всего общества. Легко понять: вчерашние крестьяне и рабочие, бесправные «говорящие орудия труда», отвоевали не только свободу, но и всю страну. Мой прадед был двадцатипятитысячником, добровольцем отправился вместе с женой в Казахстан, и все, что ему дали для этих целей, это телегу и лошадь. Потом он был директором строительства на Украине и ни гвоздя не принес домой, потому что не мог взять чужого, а в войну был расстрелян немцами. Обыкновенная судьба советского человека того времени, жизнь, принесенная в жертву будущих поколений. Безумно жаль, что 91-й год сделал эту жертву бессмысленной.

- А что для вас лично свобода как для человека пишущего? Ибо складывается ощущение, что «Маленький человек» написан в состоянии постоянного прессинга. Он будто бы выдавлен кровавой пастой из вас...
- Свобода — это 24 часа в сутки, 7 дней в неделю, которые полностью в моём распоряжении, и другой свободы мне как писателю не нужно. Быть на 100 процентов свободным от издательства, ожиданий читателей, общественного заказа или литературного сообщества, наверное, даже у меня не получается, хотя в этом смысле я себя мню человеком независимым, но вот свобода от быта и житейской суеты — это для меня самое важное. Мне очень близок Маркес, который бросил работу, чтобы писать «Сто лет одиночества», и заложил машину, а к последним главам романа — даже миксер с феном, и Кафка, который признавался в дневниках, как он ненавидит свою работу и как она мешает ему писать. Так что прессинга не было никакого, наоборот, роман писался очень быстро и легко, в отличие от последующих. А то, что «Маленький человек» вызывает такие кровавые метафоры, так это, скорее всего, из-за самой темы.

- Чем вы мотивировали себя, когда брались за тему оголтелого криминала на окраинах страны?
- Позвольте, я вновь опротестую формулировку. Нет, это роман не об оголтелом криминале, это роман о бунте маленького человека, забитого и затюканного, но способного на сильные поступки, особенно если его загнали в угол.

- Оголтелый криминал, разве не ваша тема?
- А оголтелый криминал – это не тема, это наша российская действительность, и с 90-х ситуация немногим изменилась, разве что сегодня почти не стреляют на улицах. В 2010 году на всю страну прогремела станица Кущёвская, где члены бандитской группировки устроили бойню, расправившись со своими врагами и их детьми. Но таких «Кущёвских», где правят бандиты об руку с чиновниками, тоже зачастую выходцами из преступных группировок, и продажной полицией, в России не счесть. И город, в котором происходит действие романа, не исключение.
С оголтелым криминалом мы сталкиваемся каждый день: когда дорогая машина на бешеной скорости проносится на красный свет, едва не сбивая нас на светофоре (или сбивая — в любом случае, безнаказанно), когда видим, как в московском метро в открытую торгуют наркотиками и разрешением на работу, когда кто-нибудь из наших друзей гибнет из-за мобильника, получив ножом в живот, а его убийц никто не ищет, когда омоновцы избивают нас на мирных протестных акциях, а их за это ещё и награждают квартирами и премиями, когда богатые чиновники покупают за копейки квартиры из городского социального фонда, а многодетные семьи десятилетиями стоят в очередях, когда ФСБ-шники отнимают успешные фирмы у их владельцев, когда в день бесследно исчезают сотни людей, а по изготовлению детского порно мы чуть ли не впереди планеты всей, ну, и так далее, и так далее, этот список можно продолжать бесконечно. Так что сложно избавиться от криминальной темы в прозе, когда описываешь российскую действительность, потому как она — неизбежная часть нашей жизни.

- Вы много говорите о социальных проблемах. На ваш взгляд, достаточно ли политической воли для решения таковых?
- Знаете, физик Поль Дирак отличался немногословностью и часто разочаровывал своих собеседников тем, что вместо развёрнутого ответа, которого от него ждали, говорил только: «Да» или «Нет». Например, один американский журналист рассказывал, что самое длинное слово, которое он услышал от Дирака, было: «Войдите!», когда он постучался к нему в кабинет. Интервью с ним выглядело так: «Не изложите ли вы мне вкратце суть ваших исследований?» «Нет». «Вы бываете в кино?» «Да». Ну и так далее…
Вот и мне на ваш вопрос о политической воле хочется ответить в стиле Дирака — да. Да, политической воли достаточно для решения социальных проблем. Я могла бы наговорить общеизвестных банальностей о пассионарности, шопенгауэровской воли к жизни, ницшеанской воли к власти, о том, что воля — движитель всего, и прочее, прочее, прочее. Но, я думаю, вы и без меня всё это знаете. К тому же социальные проблемы в России — это ведь тоже результат политической воли, только не созидательной, а разрушительной. В том-то и трагедия, что созидательной политической воли нет сегодня ни у власти, ни у народа, ни у оппозиционных лидеров.

- Есть ли связь между хорошей литературой и отсутствием созидательной политической воли?
- Хороший вопрос. Я думаю, в эпоху политического подъёма писатель рискует скатиться к роли трибуна и агитатора, потому что время ставит перед ним довольно приземлённые задачи, зато в пустые, тёмные, застойные годы у него, как ни странно, гораздо больше и свободы, и тем для творчества. Заметьте, «Мёртвые души» написаны во время мрачного реакционера Николая II, «Преступление и наказание» — во время Александра III, творчество Чехова пришлось на эпоху безвольного, но «кровавого» Николая Второго. Кстати, у воли как стремления к цели есть омоним: воля в значении свободы. Так вот когда политическая воля слабеет, тогда больше появляется воли у отдельной личности: переставая быть винтиками системы, становимся ненужными деталями. Для творчества это, безусловно, основополагающе.

- В том-то и трагедия, что созидательной политической воли нет сегодня ни у власти, ни у народа, ни у оппозиционных лидеров У вас в книге есть показательный пример, который заключен во фразе «маленький городок не любит перемен». Отличный эпизод, в котором ложь выдается за правду и вообще ложь выглядит долгожданной. Все тут же охотно ее подхватывают, и вроде как внешне все становится гладко. Но что делать, когда вся страна, государство, народ не любит перемен и стремится ко лжи? Иными словами, нужна ли правда, когда она, как говорят у нас в Беларуси, «вочы коліць» (колет глаза)?
- Этот эпизод, конечно, не только и не столько о маленьком городе, сколько обо всей стране. Постоянно нам рассказывают с экранов, что чёрное – это белое, война – это мир, а свобода – рабство. И народ обманываться рад, потому что так психологически удобнее, так легче жить. Нужна ли правда? Я оглядываюсь вокруг и с ужасом понимаю, что нет. Похоже, Россия предпочитает вымирать под сладким телевизионным наркозом.

- Вы патриотка?
- Безусловно! В отличие от псевдопатриотов, которых сегодня особенно много в гнилой писательской среде, я патриотка своей страны и своего народа, но не патриотка лицемерной власти, прикрывающейся, как фиговым листком, патриотической риторикой.
Как патриотка я ни на минуту не забываю, что моя страна держит первое место в мире по убыли населения, детскому суициду и наркомании. А ещё по количеству миллиардеров. И что мужчины в моей стране не доживают до пенсии, а рак начальной стадии, который во всех цивилизованных странах можно вылечить, в России становится смертным приговором, потому что система здравоохранения превратилась в систему заживозахоронения. Как патриотка я в ужасе от строящихся на каждом углу церквей и храмов, потому что я знаю, как по всей стране закрываются больницы и школы, и совершенно не горжусь тем, что экономика моей страны — пятая в мире, потому что все доходы, полученные с торговли ресурсами (а это единственный вклад России в мировую экономику) оседают в карманах олигархов. Как патриотка я не радовалась Олимпиаде, на которую были выброшены миллиарды, в то время как треть моего народа живёт в нищете, а уровень жизни в провинции сравним с африканским. Я не могу без содрогания наблюдать продолжающуюся десятилетия дебилизацию, телевидение, которое оскорбляет чувства и разум, образование, загнанное под плинтус, и культуру, которой нет. Как патриотка я не могу вслед за продажными СМИ (а других у нас нет) кричать: «Россия, вперёд!» Потому что я патриотка, а не лицемерка.

- Есть такая тенденция, особенно у патриотов, – приносить себя в жертву следующему поколению. Во время индустриализации – в жертву будущему, которое не будет давать пятилетку в три года. В послевоенном – для потомков, которые в 1980 будут жить при коммунизме и так далее. Есть ли в вас эта самая жертвенность?

- Легко рассуждать о жертвенности, когда живёшь в московской «двушке» и пописываешь книжечки. Я бесконечно восхищаюсь декабристами, народовольцами и советским народом, который приносил себя в жертву грядущим поколениям (не оценившим, кстати, его жертвы), но я, увы, не могу назвать себя человеком, способным на жертвенность.

- А в чём разница между жертвенностью и обречённостью?
Жертвенность — это величайшая форма любви, для неё требуется и сила духа, и величие помыслов, а обречённость — удел скота, которого ведут на убой. Советский народ знал цену слову «жертвенность», русский народ сегодня — воплощённая обречённость.

- Вот раз уж вы заговорили о вашем маленьком городке. Исходя из официальной биографии, вы родились в Санкт-Петербурге, а потом жили в Москве. Но в отрезке «между» вас занесло на Кольский полуостров. Каково это: между очагами культуры попасть в полный вакуум? Что из себя представляет эта имперская окраина в вашем восприятии?
- Этот «отрезок» был довольно продолжительным, целых 16 лет, к тому же из Ленинграда я уехала ещё в коляске, так что смены декораций не почувствовала. В паспорте у меня, кстати, написано, что я родилась в Ковдоре, и я намеренно не исправляю эту ошибку. Если меня спросить, где мой родной город, я, конечно, отвечу: там, в таёжной глуши, в тридцати километрах от границы. 

- А какой он, этот русский Север?
- Вообще, русский Север — это особый социокультурный феномен, и я отличаю северян от других, даже если встречаю их на юге. Они очень хорошие, открытые, общительные люди, вовлечённые в то, что происходит вокруг. На Север ссылали (семью моего деда, например, раскулачили, а среди рабочих городского горно-обогатительного комбината было немало дворян), сюда ехали со всех концов Союза строить и осваивать новые города (возвращаясь к нашему вопросу о жертвенности), здесь никогда не было крепостничества, здесь ещё недавно была необжитая, нетронутая земля, ведь только крепость Кола существовала с XVIII века, а большинство городов строилось уже в СССР. Здесь, если хотите, совершалась своеобразная личностная селекция, и то, что я такая, какая я есть, тоже заслуга (или вина) Севера. Я не могу назвать это «вакуумом», потому что на Севере (том Севере, где я выросла, не знаю, как там сейчас) люди жили очень дружно и весело, всё время ходили в гости (больше-то некуда, вокруг тайга), было принято, на манер салонов, собираться у кого-нибудь и обсуждать книги, кино, политику, петь под гитару (это уже привет геологической романтике). На Севере зима длится полгода, а ещё и полярная ночь настаёт, когда темно и днём и ночью, и это накладывает отпечаток на быт: гулять не выйдешь, делать нечего, только учиться, учиться и ещё раз учиться. Впрочем, вокруг такая деградация, а на Севере тем более, что, боюсь, нынешние школьники с тоски водку пьют.
Кстати, пять лет назад мы с мужем провели полтора года в Козельске, Калужской области. Это меньше 300 километров от Москвы, религиозный центр, оказавшийся среди новооткрытых монастырей. Но это был вакуум так вакуум, тёмная, забитая деревня, почти как у Бунина в одноимённой повести. Это я к тому, что окраиной можно быть, находясь и под боком у столицы.

- Насколько эта окраинность повлияла на вас как на человека пишущего? Банальный все же вопрос. Может быть, есть какая-то реальная история, с этим сопряженная? Все же 16 лет взросления – это важный жизненные отпечаток...
- Хотелось бы, конечно, рассказать какую-нибудь красивую историю, но нет, даже не придумывается ничего. На самом деле я никогда не думала о себе как о человеке пишущем, я со школы собиралась стать кинорежиссёром, и другой судьбы для себя совершенно не мыслила. Просто сразу не сложилось, за плохое поведение меня с позором выгнали из киноинститута, куда я поступила сразу после школы. И ручку я взяла в руки только для того, чтобы перекладывать на бумагу те истории, которые бы хотела снимать.

- И все же в вашей личности больше писателя или режиссера?
- Уже не знаю, теперь, видимо, у меня раздвоение личности.

- Вам ближе реализм? Ибо в маленьком человеке, несмотря на якобы реализм, постоянно ощущается некая непрерывная черная фантасмагория, от которой хочется бежать прочь, как от страшного болота или трясины.
- Ощущение фантасмагории в «Маленьком человеке» появляется за счёт стиля, намеренно преувеличенной метафоричности, которую я использовала в этом романе. Я делала это потому, что в основе повествования лежит жёсткий социально-политический сюжет (а в аннотации первого издания он даже назывался детективным), и мне хотелось придать книге большую художественность, а не скатываться к агитке. А сухой, реалистичный реализм мне, действительно, не очень близок. Хотя у меня много рассказов в этом жанре, но роман мне так писать скучно. Сегодня, кстати, многие писатели под реализмом понимают скупое в смысле художественных средств псевдоправдоподобное повествование, достоверность которого и достигается за счёт этой скупости. А что касается сюжета, так скупой реализм наших реалистов порой фантастичнее «Звёздных войн».

- Жизнь в России – это реализм?
- О, нет, жизнь в России — это не хрестоматийный реализм, это фантасмагория, гротеск, абсурд и буффонада. В ней столько потрясающих сюжетов, что просто бери и переписывай. Вот только прочитав, кто-нибудь обязательно скажет: «Нет, так не бывает!»
Например, история, подсмотренная в Козельске: мужчина поругался с женой и напился в сомнительной компании. Водка была палёная, сигарета довершила дело — три трупа. На поминках друзья этого мужчины всю ночь пили, утром поехали в магазин за добавкой. Но доехали до ближайшего оврага — итого ещё пять трупов. Всего восемь, за три дня. На новых поминках родственники переругались и устроили массовую драку, едва не поубивав друг друга вилками. Реализм это или нет?

- И это, я так понимаю, находит отражение во всех ваших текстах…
- К примеру, мой новый роман «Сломанная кукла» (тоже реализм, приправленный фантасмагорией, только на этот раз урбанистической) основан на завязке, в которой героиня не может попасть домой, потому что у неё захлопнулась дверь. Мой литагент, услышав сюжет, сказала, что завязка «нереалистичная», такого не может быть, чтобы в Москве нельзя было дверь открыть, в конце концов, можно вызвать спасателей, позвать соседей или нанять слесаря. Я сильно расстроилась, услышав это, и уже раздумывала не доделывать книгу, как в моём подъезде, на следующий день после этого разговора, заблокировалась дверь. Был вечер пятницы, одни жильцы возвращались домой, другие собирались в гости, и все они беспомощно столпились под дверью. Служба спасения отказалась приезжать. Я сама звонила в МЧС, топала ногами, угрожала написать про них в газету, но спасатели не приезжали. В районном Жэке на вызов ответила сонная тётечка, которая сказала, что все рабочие уже ушли, поэтому дверь нам откроют только в понедельник. Два часа я обзванивала все возможные службы, слесарей, спасателей, полицию, но никто в многомиллионной Москве не приехал вызволить целый подъезд из заточения. Если бы я была религиозным человеком, я бы подумала, что это мне был знак.
В любом случае, художественные средства «реализма в чистом виде» себя исчерпали, нам остаётся роль неталантливых, но прилежных учеников, переписывающих за «отличниками». Или поиск новых средств. По мне так лучше второе.

- Раз мы уже начали говорить о литагентах, то что сейчас звучит убедительно, реалистично? Как убедить литагента, что книга нужна обществу. Да и вообще, что такое книга и писатель в условиях капитализма, на ваш взгляд?
- Книга в условиях капитализма — это товар, деньги — вообще мерило всего, в том числе и в искусстве, а писатель оценивается сугубо экономической эффективностью. Заметьте, когда хотят похвалить фильм, говорят о его сборах, а когда книгу – хвалятся тиражами. Но у сборника скабрезных анекдотов тиражи всегда будут выше, чем у хорошего романа, а самый популярный жанр в кино — это порно. Так что писателю в условиях капитализма приходится изгаляться и изворачиваться, чтобы всем понравиться: и издателю, и читателю, а у обоих вкусы, мягко говоря, неприхотливые. И чтобы понравится читателю, нужно по большей части его развлекать, смешить и удивлять, но ни в коем случае не расстраивать. Интересно, что одно из требований к главным героям современного кино, озвучиваемое продюсерами: герой не должен быть умнее массового читателя (а если уж своими именами, то должен быть идиотом). Издатели пока так впрямую не заявляют, но мне кажется, это уже негласное правило.

- Издание книг в России, на ваш взгляд, это сугубо бизнес, лишенный идеи альтернативного творчества?
- Издание книг сегодня — это бизнес, нацеленный на прибыль, но в России это ещё и бизнес, который ждёт быструю прибыль, без вложений: издал-продал, следующий, издал-продал, следующий. Оттого и низкое качество современной прозы, и, кстати, низкое качество переводов. Причём издатели роют могилу сами себе: по развлекательной части литература не способна тягаться ни с кино, ни с ТВ, а низкопробная «большая литература» отталкивает от себя и настоящих ценителей, предпочитающих перечитывать классику. Я и сама такая: считаю, что лучше двадцать раз прочитать «Сто лет одиночества» или «Хазарский словарь», чем двадцать плохих новых книг. Тем более что они написаны таким плохим языком, от которого у меня болят глаза.

- Расскажите, может, про ваш путь к издателю, ибо вашу книгу идиотской не назовешь хотя бы по тем метафорам, которые вы используйте. Не говоря уже и про сюжет и героев.
- Путь был извилист. Я отправила рукопись во все издательства, но мне ничего не ответили. Тогда я издала книгу в маленьком петербургском издательстве за свой счёт и опубликовала на сайте ThankYou.ru (сайт изначально был музыкальным, но как раз в это время мы решили сделать литературный раздел, который я и возглавила). Книга вышла каким-то ничтожным тиражом, но вошла в шорт-листы двух премий – «НОС» и «Дебют». Потом её перевели на английский и арабский, а после книгой заинтересовались французское, немецкое и шведское издательства. И только потом уже мне предложили переиздание в России, сразу два издательства, и роман вышел в ЭКСМО, через два года после первой книги. Я могла бы, на манер наших литераторов, сказать, что «меня заметили», «мне повезло», «издателей впечатлил текст», но я не буду лицемерить: если бы не ThankYou.ru, не было бы ни шорт-листов, ни переиздания, ни переводов, меня бы никто не заметил. Текст сегодня вообще вторичен, больше важна медийность автора (если вы популярный человек, издадут даже ваши детские дневниковые записи) и принадлежность к литературному междусобойчику (так называемой литературной среде, а проще – литтусовке). Поэтому, несмотря на советы опытных литераторов не рассказывать об издании за свой счёт, я это всем рассказываю, потому что нисколько не стесняюсь. Можно только догадываться, сколько хороших писателей издаются за свой счёт и прозябают в безвестности, пока премии и гранты делят между собой бесталанные тусовщики.

- Вообще принцип литературных премий работает? К примеру, если я не ошибаюсь, культовейший в России писатель Владимир Сорокин на родине всего-то одной государственной премии удостоился, хотя часто в списках можно увидеть людей, про которых вообще никогда ничего не слышал. Ну и вообще, на вашем примере: что такое литпремия и для чего она сейчас нужна?
- Литпремия — это, в первую очередь, пиар. Дают вам книгу и говорят: «Это роман писателя Петра Петрова». Ну, и что? Мало ли этих Петровых. А если скажут: «Это лауреат «Большой книги!» — тогда другое дело. Возьмёте в руки, откроете, а то и прочтёте. Все думают, что если премию дали, значит, книга стоящая. Недаром на обложках (по примеру европейских издателей) стали писать: лауреат такой-то премии, финалист такой-то премии. Это как «знак качества» на продуктах. Знаете, как их дают? Устраивают премию «лучшее молоко» или «супер-пупер-хлеб», берут деньги с производителей (впрямую, за рекламу, или в конверте), а потом выдают сертификат. А качество продукта, состав или полезность при выдаче этой награды в расчёт не берутся. Зато когда встанет выбор между хлебом и супер-пупер-хлебом, вы, конечно, возьмёте второе. Неужели думаете, что литературные премии работают по другому принципу?
Например, давно уже ходят упорные слухи, что неспроста все премии достаются авторам АСТ, причём конкретно одного редактора Шубиной. Разные есть версии, от прямых проплат до «дашь на дашь» (мы тебе премии, а ты нас издавай), я не знаю, какой версии верить, но не удивлюсь, если они все правдивы.
А если вы посетите церемонию какой-нибудь премии, увидите, как братаются там члены жюри, эксперты, «независимые» критики и номинанты, как дружны они, как друг с другом на «ты» и по имени. Скажете, что это объяснимо: литературный мирок тесен. Да, конечно, объяснимо. Только когда встанет выбор между писателем, с которым жюри водку пьёт и по заграницам за госсчёт катается, и каким-нибудь талантливым автором, не вхожим в тусовку (если предположить, что он каким-то чудом попадёт в финал премии), то понятно, что выберут своего. Причём искренне. Это Сальери мучился, а эти не Сальери, эти будут спать спокойно. Я до сих пор не могу понять: нет у них совести или литературного вкуса? Наверное, и того, и другого. А всем известный аргумент: «Премии субъективны, это вкусовщина», – совершенно не выдерживает критики. Хорошо, давайте спишем всё на субъективизм. Вот только если дело во вкусовщине, то почему премии берут одни и те же люди?
Мне не хочется называть имена, потому что надо брать каждую премию и разбирать, кто в жюри, кто даёт деньги, кто получал премию и за какие «заслуги», но я не знаю ни одной премии в России, которую можно было бы назвать честной. Иногда бывает, что дают кому-то справедливо, например, «НОС» — Лене Элтанг и Андрею Иванову, двум талантливым писателям из Прибалтики. Но этот же «НОС» позорно дали Рубинштейну за сборник политических колонок, потому что Рубинштейн свой, как же ему можно было не дать.

- Лично вы сталкивались с процессом присуждения литературных премий? Каким вообще он был?
- Я в прошлом году была в большом жюри премии «Национальный бестселлер», именно там познакомилась с прозой талантливых писателей Каринэ Арутюновой и Андрея Иванова, за которых голосовала (и с которыми лично не знакома). Когда посмотрела, кто вышел в финал, загрустила, потому что это было больше похоже на отрицательную селекцию. Но когда посмотрела, кто за кого голосовал, всё поняла: друзья за друзей, писатели, издающиеся в АСТ, за писателей, издающихся в АСТ, ну и так далее.
В этом году я была в номинаторах этой премии и выдвинула своего мужа: в конце концов, если можно друзей, любовников и собутыльников, почему мужа нельзя, я хотя бы делаю это открыто? (Я и сама была выдвинута на премию писателем, с которым издаюсь в одном издательстве и лично знакома, причём, как и все, сама его попросила о выдвижении.) Был большой скандал: секретарь премии уделил выдвижению книги «В социальных сетях» Ивана Зорина целую строчку в пресс-релизе, за что получил от меня разбор полётов по остальным номинаторам (всё было банально, дружки, родственники, издатели, литагенты). Закончилось тем, что с премией мы поссорились, очень не понравилось организаторам, которые позиционируют «Нацбест» как «прозрачную» и «честную» премию, такое раскрытие премиальной коррупции. А всё потому, что тему клановости и литературной коррупции в нашей литсреде очень боятся и стараются замолчать.
Хотя, что там замалчивать? По-моему, это секрет Полишинеля.

Текст: Андрей Диченко

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: 

Интервью с Мариной Ахмедовой