Культовый российский писатель белорусского происхождения про сибирский панк и запрет на использование мата в России.
Книги Владимира Козлова — это тотальное погружение в эпоху перестройки и постсоветских перемен. Благодаря литературному мастерству и способности максимально точно, с использованием мельчайших деталей изобразить пространство Восточной Европы на изломе времен его произведения выглядят будто бы живыми. Несмотря на то, что книги пронизаны общей темой, каждая не похожа друг на друга и воспринимается чем-то родным на подсознательном уровне. В интервью Владимир рассказал о своем документальном фильме про сибирский панк, ответил на вопрос, почему его не вдохновляют США, и высказался о том, почему запрет мата в России — это полный идиотизм.
все рубрики
«Без мата нельзя…»
— Вы сейчас выпускаете в прокат фильм про сибирский панк, а это, как известно — громаднейший пласт культуры, который отнюдь не ограничивается личностью Егора Летова и Янки Дягилевой. Насколько возможно подробно и достоверно охватить эту эпоху в рамках одного документального фильма?
— Если говорить об «архивации» и «документации» этого феномена — то, конечно, невозможно это сделать в рамках одного фильма, но такой задачи и не было. Задача — попытаться воссоздать атмосферу и эстетику сибирского панк-рока, поговорить о его истории и идеологии. Я выбрал ту же форму, что и в книге Легса Макнила и Джиллиан Маккейн «Прошу, убей меня!»: историю рассказывают ее участники и очевидцы, в фильме нет закадрового текста.
— Что вообще можно будет у вас там увидеть эксклюзивного?
— Все интервью — эксклюзивные, кроме интервью с теми, кого уже нет — с Егором Летовым и «Черным Лукичом». Конечно, много чего интересного из того, что было сказано в интервью, в фильм не вошло. Этот материал выйдет на бонусном диске, и, кроме того, появится сайт, где все эти интервью будут доступны. Также я хотел бы выпустить и книгу. То есть если всё получится, то это будет такой вот «трансмедийный проект». Название фильма — «Следы на снегу». Это и отсылка к песне Егора Летова, и, в какой-то степени, сожаление о том, что многое из сибирского панка восьмидесятых забылось и исчезло.
— Расскажите про географию этого фильма: какие сибирские города вы посещали и с кем общались?
— Съемки проходили в Москве, Петербурге, Новосибирске и Тюмени — тех городах, где сейчас живут основные участники той сибирской панк-сцены. Среди участников — Константин Рябинов («Кузя УО»), основавший вместе с Егором Летовым «Гражданскую оборону», лидер «Инструкции по выживанию» Роман Неумоев, поэт Мирослав Немиров, принявший участие в создании «Инструкции» и бывший главным идеологом тюменской контркультуры лидер группы «Путти» Александр Чиркин.
— Перекликается ли ваше кинематографическое творчество с литературным?
— Пока что перекликается и пересекается очень сильно.
— В чём?
— Фильм «Десятка» снят по мотивам моей же повести. «Следы на снегу» — это, если получится, будет и фильм, и книга, его, в какой-то степени, дополняющая. Последняя повесть «Кожа» — это, скорее, «киноповесть», хоть я и не делал этого сознательно, просто кино повлияло.
— А где есть конкретные расхождения между вашим кино и вашими книгами? Может быть, идейные, или сугубо технические?
— Идейных расхождений между тем, что я делаю в литературе и кино, быть не может. Но это — два совершенно разных «медиума», где всё отличается: от процесса создания до восприятия читателем и зрителем. Ну и, конечно, в кино — из-за технических факторов, из-за того, что даже в небольшом проекте участвует немало людей, — сложней получить результат, которого хочешь. С другой стороны, может, это и не нужно, а наоборот, интереснее получить что-то новое, чего не ожидал…
— Если заговорили о других медиа, то стоит упомянуть и о театре. Интересен ли вам театр? Почему?
— Классический театр мне однозначно неинтересен. Напыщенность, нарочитость выражения эмоций — это всё противоположно реализму, который мне ближе всего и в кино, и в литературе. А современный, экспериментальный, неординарный театр в свое время прошел мимо меня — просто, увы, не было времени за ним следить. Как нет его и сейчас.
— Не было даже желания написать пьесу?
— А вот пьесу я однажды попытался написать — лет десять назад или больше. Как раз после первых книг и работы над сценарием «Игр мотыльков». Просто было интересно попробовать что-то новое. Получилась одноактная пьеса с двумя героями, она даже некоторое время висела на моем сайте, но потом я «одумался» и убрал этот детский лепет.
— Часто ли вы смотрите на свои старые тексты как на детский лепет и вообще, есть ли у вас желание возвращаться к предыдущим работам?
— Нечасто, но бывает. Если что-то не получилось, то не получилось, и надо это честно признать. Возвращаться к написанным текстам желания обычно не возникает. Всё меняется: мир вокруг, я сам. Каждый текст привязан к обстоятельствам, в которых я находился, когда его писал, и к своему собственному состоянию в тот момент.
— Есть ли у вас рассказ, про который вы знаете, что всегда им будете гордиться?
— Нет. Отношение к текстам постоянно меняется. Я только что про это говорил — всё зависит от внутренних и внешних обстоятельств. Я, конечно, не могу воспринимать текст, который написал, с позиции читателя, но какие-то отношения между автором и текстом существуют, и они довольно иррациональные и постоянно меняющиеся.
— Вы, в общем-то, полностью реализовали себя в литературе. Сейчас занимаетесь кино. Что потом будете делать?
— У меня многое происходит спонтанно, я об этом не думаю специально. Но если пытаться как-то анализировать, то в кино соединилось многое из того, чем занимался раньше: литература, музыка, фотография. То есть кино — это такое огромное «поле деятельности», а уж что конкретно там делать — зависит и от себя самого, и от множества внешних факторов. Посмотрим.
— В вашей биографии значится, что одно время вы жили в США. Отображена ли Америка в ваших художественных произведениях? Спрашиваю именно про США, потому что про Европу можно было прочитать в книге «Варшава», а Америка вас, получается, не вдохновила?
— Ну, не то чтобы не вдохновила. У меня есть два рассказа про Америку, один так и называется — «Америка», второй — «Ниагара». В них, пожалуй, отразились все мои «фрустрации», связанные с это страной, и они были написаны достаточно скоро после возвращения. А на сегодня это уже довольно далекое прошлое, я не чувствую тот материал настолько, чтобы об этом писать.
— Нет ли у вас желания вернуться в ту же Америку и заново ее для себя открыть, только уже в литературе?
— Возвращаться на какое-то короткое время и что-то новое открывать — это интересно, я там побывал год назад после долгого перерыва. Но литературного предмета я там не вижу, моя литература слишком жестко привязана к жизни в постсоветском мире, к людям этого мира. Это мне интересно. А описывать Америку и американскую жизнь и так есть кому, там интересная литература и мощная книжная индустрия.
— Также слышал новость, что ваша книга была переведена на английский в США. Могли бы рассказать, что это за книга и есть ли сведения про какую-либо реакцию на нее?
— Это — перевод повести «Десятка». Книга появилась в цифровом формате в магазине Amazon Kindle. Это, можно сказать, эксперимент. Я и моя переводчица, Андреа Грегович, пробуем разные варианты «освоения» американского и вообще мирового англоязычного рынка. До этого мои рассказы в ее переводах публиковались в журналах и сборниках, теперь вот повесть вышла на Амазоне. Реакции пока еще нет, слишком рано, но я сам с интересом жду ее.
— Сегодня на фоне политических событий в Восточной Европе многие люди творчества делают заявления, в которых четко высказывают свою позицию. Вы — вне политики?
— «Политика» — это слово, которое чуть ли не каждый понимает по-своему, часто путая с «гражданской позицией» и «общественной активностью». Я «вне политики» в том смысле, что я не состою в политических партиях и не принимаю участия в массовых акциях. Это мне неинтересно и вообще бессмысленно. Но у меня, конечно, есть свои взгляды, я их не скрываю, а высказываю в интервью, в колонках.
— Должен ли писатель занимать какую-либо из противоборствующих сторон хотя бы идейно?
— Должен ли писатель принимать какую-либо сторону? Ну, это его личный выбор. Мне кажется, что задача писателя — осмысливать происходящее, вернее, скорей, происшедшее. Ставить вопросы, предлагать темы для обсуждения. Он не обязан упрощать, примитивизировать. Политик — да, обязан, потому что ему надо выразить всё максимально просто и получить сиюминутную выгоду. То есть роли писателя и политика практически противоположны.
— Сегодня в России, где издается большинство ваших книг, власть ввела запрет на мат. Можно ли без мата передать ту среду гопников, людей с окраины и просто маргинальных элементов?
— Конечно, реалистично передать речь многих слоев общества — и, кстати, не только маргиналов и гопников — без мата нельзя.
— Чем может быть оправдан такой запрет на ваш взгляд?
— Этот запрет — абсолютно идиотская идея. Чем он оправдан? Ну, наверно, в России нет более серьезных проблем, чем мат в литературе и кино, поэтому надо этим заниматься. Ну и, конечно, это пример казенного циничного лицемерия. Люди как ругались матом, так и будут ругаться, но в кино и литературе это будет запрещено. То есть, галочка поставлена, «меры приняты».
— А как лично вы относитесь к использованию мата в повседневной жизни?
— Язык постоянно развивается — в «хорошую» ли, «плохую» ли сторону, но развивается. От частого употребления матерные слова теряют степень своей «обсценности», уже не воспринимаются как что-то «страшное». Это происходит не только в русском. В английском, например, слово «fuck» за несколько десятилетий прошло эволюцию от «страшно запрещенного» до практически допустимого. Помню, год назад я разговаривал со знакомым американским профессором, и он, хоть и с некоторой долей шутки, сказал, что в Америке уже даже дети говорят «fuck», и это нормально. И то же самое в русском. Если послушать людей на улицах или в транспорте, услышишь огромное количество мата — причем от людей из самых разных социальных слоев. Мат давно перестал быть «прерогативой» маргинала или гопника, им пользуются самые разные люди, потому что в мате сохранилась эмоциональная окраска, которой в других словах нет. Поэтому логичной эволюцией мата был бы постепенный переход этих слов в разряд «допустимых», хоть и «грубых», и каждый человек решал бы сам, стоит ему употреблять их или нет, и если стоит, то в каких обстоятельствах. А вместо этого начинаются какие-то глупые запреты.
— Не складывается ли у вас ощущение, что вас знают исключительно благодаря книге «Гопники» и не берут в расчет множество остальных ваших книг, в том числе и в жанре «нон-фикшн»?
— Да нет. Как правило, те, кто интересуется тем, что я делаю, прочитали не только «Гопников». Было какое-то количество людей — особенно среди московской эстетской «тусни», — которые в свое время восприняли эту книгу как постмодернистскую страшилку в духе модного тогда Владимира Сорокина, и всё последующее было им уже неинтересно. Но это нормально, каждый воспринимает книгу по-своему, здесь от автора уже ничего не зависит.
— Кстати интересно, в кого переродились или куда делась вся эта эстетствующая публика?
— Судя по соцсетям и СМИ, не переродилась и не исчезла. Эти люди по-прежнему пишут всякий бред про книги и фильмы, что-то там анализируют, находясь в каком-то своем мире, далеком от реальности. Но я с ними не пересекаюсь, потому что то, что я делаю, ближе к реализму и не дает никакой почвы для эсетстко-постмодернистской болтовни.
Автор: Андрей Диченко
Фото: Александр Пролетарский, Molly Bloom
Главный художник Большого театра Александр Костюченко: «Первое, что я делаю на сцене — чувствую ее спиной при абсолютно пустом зале»
Женщина в черном
Читайте также