Трансгрессивная проза

Книги белорусского писателя Ильи Сина — это своего рода цифровой крик, кодированный в белорусское медийное пространство. Откровения агента Смита, если бы тот был создателем «Матрицы», а не ее порождением. Пока критики и философы ищут пути выхода из гуманитарного кризиса, Илья создает свои тексты, каждый из которых феномен. В интервью порталу Илья рассказал о генезисе современной и классической белорусской литературы, своем видении 90-х годов ХХ столетия и поразмышлял о том, какой должна быть современная белорусская литературная премия.

Справка:
Илья Син. Белорусский писатель и перформер.

Сам о себе:
Прошлое. Автор пяти книг трансгрессивной прозы, участник движения «БумБамЛит» (1995–1999), лидер группы экзистенциальной клоунады «Театр психической неуравновешенности» (1997–2010), организатор и/или участник нескольких сотен мероприятий в Беларуси и других странах, стипендиат литературной программы Homines Urbani (Краков, 2008) и Международного дома писателя и переводчика (Вентспилс, 2010). В 1999 году был награжден Михасем Баяриным альтернативной Нобелевской премией в области литературы и бытового пьянства.

Текущая жизнь. Пока существует.

Будущее. 1. Смерть. 2. Суд Божий. 3. Ад или рай (из Катехизиса для детей-католиков).

— В США сегодня литература авангарда и постмодернизма тех же 1970-х давно причисляется к фактически классике. В то же время белорусская литература крайне консервативная и из десятилетие в десятилетие придерживается классической структуры. Как ты думаешь, почему так происходит?

— Мне сложно отвечать на этот вопрос, поскольку, как мне почему-то кажется, к «белорусской литературе» я имею все меньше и меньше отношения. То, что я делаю, это, скорее, «просто литература», написанная на родном для меня белорусском языке. В придачу ко всему она никак не вписывается в существующую культурную парадигму, и я совершенно убежден в том, что это проблема парадигмы. Но все же попробую ответить. Причин тут много, и далеко не каждую из них можно понять умом. Первый фактор, разумеется, субъективный, ведь литература — это все-таки авторский продукт, и какие-то инновации мотивируются в первую очередь именно чьими-то потребностями выражаться именно так, а не иначе. И вот в чем прикол: на протяжении нескольких последних десятилетий у нас регулярно появляются авторы, обладающие оригинальным художественным языком и выворачивающие наизнанку язык белорусский. Но поскольку здесь (а там и подавно) они абсолютно никому не нужны, обычно очень скоро с ними что-нибудь да происходит: или исчезают, или переквалифицируются в управдомы. Скажем, я уже сто лет ничего не слышал о такой поэтессе, как Мария Бородина. Кажется, она издала только один сборник. Или, к примеру, Игорь Бабков, чей последний роман представляется неким художественным компромиссом по сравнению с предыдущими книгами.

— Получается уместным риторический вопрос: а кому не нужны?

— Может, читателю — той категории, которая кажется всем некой среднестатистической и абстрактной? В последнее время мне приходится довольно часто видеть этих читателей face to face во время различных выступлений, и при всем желании не могу сказать про них ничего плохого. Да, их мало. Но у современной литературы в принципе мало читателей, особенно в Беларуси, и причины тут даже ежику понятны.

— Можно ли сказать, что вопрос этот вообще лежит в плоскости падения интереса людей к литературе?

— Дело, наверное, в самой парадигме (если заменить это мудреное слово на какое-нибудь общеупотребительное — скажем, «тусовка», — то в нашем случае смысл почти не пострадает). В своей диссертации, которую так и не защитил, я когда-то писал о конце «парадигмы Богушевича» (нет, ну здесь речь-таки не про тусовку). То есть о том, что белорусская литература сбрасывает со своих плеч некие социально-политические функции, превращаясь из инструмента в средство самовыражения: автор становится автором и начинает говорить от себя. Тогда, больше десяти лет назад, тенденция индивидуализации казалась мне необратимой. Сегодня я вижу, что парадигма Богушевича успешно реинкарнировалась — в тусовку.

Ну и получается: отечественные политики (я имею в виду, разумеется, «альтернативный лагерь») занимаются преимущественно литературой и перформансом — красивые жесты и красивые слова, — а от литераторов и перформеров почему-то требуют неких социально значимых результатов. Еще бы надои потребовали.

— То есть можно сказать, что все текущие процессы исходят из исторических глубин литературы нашей страны?

— «Классическая» беларуская литература создавалась для того, чтобы разбудить мужика от спячки. Это была такая шаманская замена политики: вот стукнем в бубен, и мужик прочухается. Тогда в таком самоотречении и служении по крайней мере был какой-то смысл — кого-то и действительно разбудили. Пусть себе в ущерб творчеству как явлению самодостаточному. Но если в период первой «Нашай нівы» просветительские функции еще хоть как-то были литературе к лицу, в нынешнее время они кажутся явным атавизмом. Очень глупо ожидать, что гопник из Петрикова станет свядомым беларусам, прочитав какой-нибудь адаптированный для его интеллектуального уровня роман. Но парадигма (или тусовка) в это верит по-прежнему. И требует от автора, чтобы он писал «панятна» и занимательно.

Соответственно, если ты пишешь не занимательно, увлеченная своими сверхзадачами парадигма на тебя просто не обращает внимания: никуда не зовут, печатают неохотно, а на публикации никак не реагируют. И поскольку литература — это всегда диалог, а не монолог, в одиночестве ты чувствуешь себя некомфортно.

— В чем разница между белорусским пространством нулевых и белорусским пространством 90-х?

— Если образно и совсем обобщая, то это разница между студентом, запивающим водку шампанским на крыше какого-нибудь админздания, и дедусей, которого даже от кефира-то пучит. В 90-е годы (особенно в первой их половине) встречавшиеся мне люди были открыты ко всему новому, и никто не думал, что из этого выйдет — особенно в плане гешефта. Герои этого времени не боялись жить своей личной, субъективной жизнью, не боялись быть радикальными и рисковать. Все это порождало множество шикарных художественных практик, в том числе и в литературе.

— Требует ли современная литература сопровождения в виде перформанса и видеоарта или это сугубо твой стиль и твое личное видение? Иногда кажется, что литература может быть максимум экранизирована, но в твоем случае это нечто большее…

— Речь тут в любом случае идет не о самой литературе, а о способах ее публичной репрезентации. В общем, они всецело и полностью зависят от желания автора. Я люблю читать свои тексты вслух, и мне грустно их читать монотонным запинающимся голосом. Да и не получится — уже в процессе чтения мне хочется их как бы «переживать»: корчиться, визжать и так далее. Это довольно естественная реакция.

Ну и как-то так случилось, что мои визжания стали одной из составляющих перформансов нашего мультимедийного проекта «Экзарцыстычны Gesamtkunstwerk». Образовалась такая супергруппа — саунддизайнер Женя Рогозин, скульптор Паша Войницкий, виджей Оля Салахеева, ну и я тоже.

— Почему ты сейчас выбрал сугубо электронный формат книг? Это часть твоей концепции или общий кризис бумажной литературы и вообще, исчерпала ли себя бумага на твой взгляд?

— Не думаю, что сам формат тиражирования как-то существенно влияет на литературу. Да и фетишизация бумажной книги мне кажется чем-то непонятным — особенно если речь идет не о синтетическом арт-продукте, а о сшитых между собой листах с нарисованной обложкой. Даже удивительно, почему люди обращают столько внимания на такие поверхностные вещи. Тем более, какая-нибудь фиговина позволяющая читать в метро или... ну да, вы правильно подумали, небось, сегодня у каждого в кармане.

— И все же, какие плюсы в электронном издании, если отойти от абстрактных вещей?

— Издание книг в электронном формате делает их более доступными для читателей и для меня — это главное. Упраздняется та цепочка из людей и организаций, чьи услуги и составляют розничную цену белорусской книги (кстати, явно неадекватную): издательство, полиграфисты, ритейлеры... Автора в этом списке нет — он в любом случае только во влете. Издательство «Макулатура» действовало из заведомо некоммерческих соображений и даже вложило какие-то деньги в верстку (за что ему огромное спасибо), дизайн был бесплатным благодаря коллаборации с моим давним приятелем Сергеем Ждановичем, чья легендарная фотосерия Tabula Rasa стала даже не оформлением, а без преувеличения составной частью книги.

То есть, если ты рассматриваешь книгу как коммуникативный продукт, а не предмет для гордости и фактор престижа, такой алгоритм кажется более целесообразным. Или даже единственно верным.

— Есть ли вещи в твоей жизни из разряда творчества, по которым ты скучаешь или ностальгируешь?

— Раньше в моей жизни было много позитивного разгильдяйства и нигилизма. Было, конечно, и разгильдяйство непозитивное, злокачественное, но вот оно-то как раз никуда и не делось. Впрочем, не могу сказать, что я тоскую о прошлом: мне оно вообще видится в черном свете, это особенность моей психики.

— Есть ли пределы экспериментальной литературе? То есть, если, к примеру, взять за эталон белорусского постмодернизма твои книги, то что последует за ними?

— Я не думаю, что мои книги можно считать эталоном постмодернизма, хотя какое-то влияние он на меня, безусловно, оказал. Но как человеку верующему идеи отрицания логоцентризма мне не близки, и с их проявлениями в повседневной жизни я борюсь — что, правда, безуспешно. Да и вообще... Эталоном постмодернизма лучше назвать, скажем, нынешние российские СМИ — мне до них далеко.

— А если речь идет о твоем внутреннем развитии?

— Что касается развития... Литература — это не спорт, и принцип «быстрее, выше, сильнее» здесь навряд ли применим. Вообще, очевидно, что формальное новаторство исчерпаемо, оно уже исчерпано, по большому счету. Мне импонирует мысль Владимира Сорокина: если ХХ век был периодом процессов, то ХХI, скорее всего, станет периодом состояний. В прошлом веке были открыты новые территории, те же самые методики письма. Но открыты — не значит освоены. И теперь, когда разделение на старое и новое уже практически не актуально, самым важным, на мой взгляд, становится авторская субъектность.

— Почему, на твой взгляд, перформанс всегда должен иметь элемент шока и непредсказуемости?

— Перформанс — это нейтральный вид искусства, и его наполнение всякий раз зависит от автора, от его творческой практики. Соответственно, спокойных и скучных перформансов на свете не меньше, чем скучных картин или скульптур.

— Если бы тебе доверили создать белорусскую литературную премию, то за какие заслуги ты бы ее вручал?

— Мой прежний комбатант Михась Баярин как-то вручил мне лет 15 назад альтернативную Нобелевскую премию в области литературы и бытового пьянства. Поскольку пью я, увы, не меньше прежнего, то вполне заслуживаю этой премии каждый год. А если серьезно, то в нынешних условиях хороши любые способы привлечения внимания к беллиту, даже такие дурацкие, как премии. Еще лучше, наверное, была бы некая системная поддержка: человек хочет что-то сказать, и его обеспечивают «микрофоном». Но это я, конечно, размечтался...

— Вообще, интересны ли тебе белорусские литературные премии?

— Конечно, в условиях ее отсутствия (по крайней мере для большинства участников литпроцесса) появление крупной премии могло закончиться лишь большим скандалом. Тем более учитывая ее концепцию. Премия Гедройца — это когда ты проходишь мимо целой ватаги нищих и суешь одному из них стодолларовую купюру, игнорируя злобно-завистливые взгляды остальных. Кто от этого будет счастлив? Скорее всего, никто.

А если бы мне доверили организовать свою премию, то я бы от этого отказался. Жутко не люблю роль судьи. Ну или можно было бы устроить премию с какими-нибудь совсем смешными номинациями вроде формы носа или величины ушей.

— Есть ли у тебя твоя личная литературная эволюция?

— Как любого наркомана, меня прет от нового опыта и увеличения дозы, и именно в этом ключе происходит моя литературная эволюция. Подозреваю, что «Бэлетрыстыка» стала неким логичным ее завершением: это литература, как бы выжигающая себя изнутри. Причем самоаннигиляция становится и средством и целью, порождая тот самый эфемерный художественный эффект, который, собственно, и является чем-то вроде градуса в определенных напитках.

— Можешь ли отнести свои книги к жанру кибертрэша?

— Про кибертрэш не уверен, да и в принципе не знаю, что это такое. Я сам называю свою методику трансгрессивной литературой: то есть все законы построения текста, сам характер связей между текстом и действительностью там постоянно и не системно нарушаются. Если полностью разрушить систему координат, то это будет просто какая-то словесная свалка, а вот если заставить ее внезапно меняться в самый неподходящий момент, выходит намного интереснее.

— Какие самые интересные рецензии ты получал на свое творчество?

— Все, что про меня пишут, мне нравится. В том случае, если автор сего не только писатель, но еще и читатель — как того, впрочем, требует сам жанр. Есть, конечно, и много неадеквата: «что вы употребляли, и где мне взять?» Как смешно однако! Ну или один товарищ недавно посоветовал мне перестать заниматься самокопанием и написать простую и понятную книжку. Не дождется!

— Литература вообще это серьезно? Да и что серьезно в твоей жизни, а что нет?

— Мой давний камрад, художник и один из кураторов фестиваля «Дах» Змицер Юркевич как-то придумал и помпезно реализовал проект «Жертвы искусства». Его концепция заключалась в том, что творчество — это та выжирающая изнутри зараза, которая требует от автора настоящей жертвенности. Для меня такой подход не близок, и то, что я делаю, мне кажется неким естественным и ленивым продуктом жизнедеятельности. Побочным продуктом, надо отметить. Я жутко свирепею, когда этот мой нигилизм не получается в связи со внешними обстоятельствами, когда они требуют от тебя героизма. Я не хочу быть героем, это не моя миссия в данной РПГ.

Думаю, искусство — это в любом случае несерьезно. Не зря же во многих языках само слово имеет особый этимологический привкус, исключающий всякий пафос демиурга. Серьезна сама экзистенция, или жизнь, если попросту.

— Ну и напоследок расскажи, какие твои ощущения после выхода последней книги и над чем ты сейчас будешь дальше работать?

— Я рад, что от этой книжки избавился, она у меня длилась года четыре. В итоге я понял, что желаемого результата все равно не достигну и надо с этим заканчивать. Что касается планов... У меня в мыслях некий триптих: «Палітыка», «Лірыка», «Парнаграфія». Накопилось много отрицательного и болезненного опыта, и скоро появится желаение утилизировать этот балласт.

Читайте также: 

Интервью с Владимиром Козловым