― Стеклотара в сознании постсоветского человека ― это нечто большее, чем пустая стеклянная бутылка. Это что-то вроде элемента выживания. Когда вы придумывали название своей рукописи, какой логикой руководствовались?
― Первое рабочее название было «Наваждение». Но оно звучало, как это ни парадоксально, слишком литературно и немного старомодно. Поэтому я назвал роман «Стеклотара». И это оправданно. Ведь в Стеклотаре начинается завязка романа. Также многие перипетии романа связаны с этим местом, в котором раньше был пункт приема стеклотары.
― То есть нынешняя «Галерея Ў»?
― Именно так. Ну и, во-вторых, стеклотара имеет и символический аспект. Ведь, по сути, она обозначает круговорот пустоты в природе. Пустая бутылка наполняется, опорожняется, потом опять наливается и передается другому, чтобы тот её снова опорожнил. В каком-то смысле это происходит и с героями романа. Мы постоянно кого-то опустошаем, наполняем. Кто опустошает нас, передает другому. Таковы циничные законы любви. Мой главный герой ― вообще достаточно циничный человек. Именно так он поступает со своими женщинами, но и сам становится жертвой этой игры.
― Стеклотара вообще продукт вторичный. Можем ли мы сказать, что галереи, белорусское искусство и литература тоже продукт вторичный?
― То, что происходит в стенах «Галереи Ў», где мы с вами находимся, это не вторично, а скорее наоборот. Больше того, то, что происходит здесь, и есть первично, потому что именно здесь и есть живая культура. Остальное все прах и пыль. Но так получилось, что живая культура у нас скитается по задворкам гаражей и бывших троллейбусных депо. Но это и символично ― живая культура всегда рождалась на маргиналиях.
― Ещё хочется поговорить о публике, которая шла в пункт приема стеклотары. С циничной точки зрения можно назвать этих людей в нашем обществе элементом деклассированным. Можно ли современных посетителей галереи в каком-то смысле назвать юродивыми представителями общества?
― Я бы сказал, что так сложилось исторически. Так было и при царе, и при коммунистах. Вспомните, лучшие поэты и художники работали дворниками и сторожами. Ну и сдавали стеклотару, разумеется. Что же касается современных посетителей «Ў», то вряд ли хипстеров можно назвать юродивыми.
― Насколько сложно быть циничным в литературе? Ведь это не акция прямого действия и не радикальный перформанс…
― Если писатель подает себя прекрасным принцем среди говна, то он однозначно будет неприятен. Автор не имеет права ставить кого-то ниже себя. Если автор говорит, да, мои герои грязны, но я такой же, если он разоблачает себя, то это дает ему некоторое право разоблачить и других.
― Мне всегда казалось, что цель каждого автора ― приоткрыть какую-то тайную завесу. Например, когда Джером Сэлинджер писал «Над пропастью во ржи», то фактически сделал пророчество о нонконформистской Америке 60-х. Вы и ваши книги, вы приоткрываете эпоху или транслируете прошлое, или, может быть, в вашем прошлом есть наше будущее?
― «Стеклотара» ― роман о настоящем. События, которые описываются там, настолько близки нам, что между ними и читателем почти нет дистанции. Это роман об эпохе, в которой мы живем сейчас. Но сказать, что он что-то приоткрывает в будущее, наверное, можно. Любой критический взгляд на время, в котором мы живем, полезен в том смысле, что помогает диагностировать его болезни. Зная точный диагноз болезней настоящего, есть шанс с ними справиться и не брать с собой в будущее.
― Хотелось бы поговорить о страхе в белорусском обществе. Активный белорус боится двух диаметрально противоположных вещей: аннексии с Востока и ассимиляции с Запада. Славянофильство одних противостоит национализму других. Есть что-то среднее между этими двумя заносами?
― Чтобы понять глубинные страхи народа, бывает очень полезно заглянуть в его черный фольклор. Одна из сюжетных линий «Стеклотары» ― литературная версия сценария «Шляхтич Завальня» Яна Борщевского, который в свое время я написал для «Беларусьфильма». Как известно, Борщевский писал свою книгу, основываясь на реальном белоруском черном фольклоре. Думаю, для понимания наших коллективных страхов очень полезно заглянуть в ту, темную, сторону народной души. В сценарной части есть мотив, который может быть ответом на ваш вопрос. Там герои, плохие, хорошие, разные, на протяжении всего действия вынуждены сидеть за одним столом на поминках по Станиславу Завальне. Станислав здесь аллегория на Речь Посполитую и нашего последнего короля Станислава Понятовского. Есть в романе похожий мотив и в линии современности, где все персонажи: зеленые, красные, белые, разноцветные ― вынуждены плыть в одной лодке. Как бы мы ни любили или ненавидели друг друга, какие бы страхи нас ни делили, мы обречены плыть вместе в одной лодке, имя которой Беларусь. Это то, что нас всех объединяет.
― Нет ощущения, что лодка идет по болоту?
― Да, и такое бывает. Но главное, чтобы она не увязла, а тем более не утонула.
― Иногда может показаться, что у нас вообще подводная лодка, которая на поверхность всплывает довольно редко. Все в стране у нас знают, что про нашу страну не то что ничего не знают, но вообще не догадываются про ее существование.
― Это упрек, в том числе и в сторону белорусской литературы. Как народы познают друг друга? Через культуру. Большинство из нас никогда не побывает в Латинской Америке, но мы знаем ее по книгам Маркеса, Борхеса, Кортасара. Надеюсь, кто-то откроет для себя Беларусь, читая Клинова.
― Касательно вашей предыдущей книги «Шалом», которая была переведена на русский язык и выпущена на рынок культовым издательством «Ad Marginem», были ли какие-то странные открытия и новые впечатления?
― Я абсолютно спокоен за судьбу «Шалома» в России, потому что знаю точно, что у него там есть пусть пока небольшая, но своя аудитория. Это долгоиграющая книга, которая постепенно будет находить своего читателя. По тем отзывам, которые я отслеживаю в интернете, я вижу, что это очень вдумчивая и интеллектуальная публика. Кстати, по одному из российских рейтингов «Шалом» вошел в пятерку книг 2013 года вместе с «Теллурией» Сорокина, Вадимом Левенталем, Диком Сваабом и Эрнстом Юнгером.
― Есть ли смысл воевать с бытовухой? Фактически две ваши книги ― это конфликт с белорусской бытовухой в лице чиновников и всяческих уличных оказий.
― Несмотря на то, что бытовуха в «Шаломе» присутствует, все же эта книга относится к эпохе постмодернизма. «Стеклотара» ― это роман эпохи реализма в литературе. Постмодернизм умирает, на смену ему вновь приходит реализм. Постмодернизм был актуален в хлебное, сытое и спокойное время. Тогда автор мог позволить себе играться со смыслами и культурными кодами. Но эта эпоха закончилась 11 сентября 2001 года, после терактов в Нью-Йорке. «Конец истории» Фрэнсиса Фукуямы не состоялся. «История» снова началась. Новое время ставит новые острые и больные вопросы, на которые писатели и художники должны найти ответ.
― Можно ли ваших героев сравнить с антигероями Лимонова из протестных 80-х?
― Для меня писатель Эдуард Лимонов ― серьезный авторитет в литературе. В свое время я был реально восхищен и поражен его романом «Это я, Эдичка». Для меня это было открытие. Я не могу сказать, что «Стеклотара» близка к лимоновской традиции. Но у Лимонова есть чему поучиться писателю в плане искренности и открытости, которая присутствует в его книгах.
― Когда молодежь приходит смотреть на ваши картины, зачем она идет в галерею? Что тянет к вам молодежь?
― Молодому поколению в Беларуси не хватает живой актуальной культуры. Им не интересна постсоветская мертвечина, а хочется увидеть в культуре то, что волнует их. Актуальное искусство отражает свое время. Для автора это всегда проблема. Он может раскрыться, испытать взлет, а потом замереть в своем времени. То есть время уходит вперед, а автор остается прежним, а потому уже не интересным. Это сложно, но автор должен уметь меняться, если он хочет чувствовать себя живым. Тогда он актуален и интересен, в том числе и для молодежи.
― Современная литература в Восточной Европе ― это мертвечина. И тут писатели делятся на две категории: либо это мистические некроманты, которые колдуют над трупом, либо вруны, которые выдают мертвое за живое. Есть ли какой-то баланс между этими двумя мастерами пера? Мистический баланс, так сказать…
― Я бы не говорил так за всю литературу Восточной Европы. В странах, где идет, извините за старомодное слово, духовный подъем, и литература сейчас интересна. Возьмите, к примеру, Украину. Как ни странно, Беларусь в этом смысле также имеет неплохой потенциал. Но если говорить про Россию, то, пожалуй, она сейчас в кризисе. В современной русской литературе есть несколько авторов, которых я очень люблю, но все же они были рождены предыдущей эпохой. Просто сейчас мы наблюдаем крах русской идеи. И это отражается и на литературе.
― Шаги по мертвой земле?
― Да. Русской идее нечего предложить миру. А Великая русская культура просто не выдержала испытания деньгами. Хотя в 1990-х была надежда, что все могло обернуться иначе. Тем не менее, даже в этой ситуации появляются культурные герои, которые спасают эпоху. Берут ответственность за всеобщую пошлость на себя. Pussy Riot тому пример.
― Как ни странно в СССР культурными героями были террористы, которые кидали бомбы в царей. Тот же польско-белорусский левый студент Игнат Гриневицкий. А сейчас достаточно спеть в церкви. Нет ощущения, что все пошло по пути упрощения у культурных героев?
― Гриневицкий, как и многие бомбисты, был человеком не русским. В русской революции вообще огромный процент так называемых инородцев с национальных окраин. Их задача была не только покончить с самодержавием, но и разрушить Империю. Что в результате они и сделали. Тут же культурный герой кровь и плоть самой России. А что до упрощения, то культурный герой не бомбист. У него другие средства. Но, как в случае с Pussy Riot, они могут иметь эффект разорвавшейся бомбы.
― Можно ли сейчас книгой взбудоражить умы людей и изменить их сознания?
― Время, когда писатель, как оракул, мог говорить за весь народ, наверное, прошло. Четвертая власть сейчас не литература, а медиа. Но все же литература по-прежнему способна рождать идеи, которые при удачном стечении обстоятельств, а особенно в союзе с четвертой властью, могут оказывать серьёзное влияние на общество.
Текст: Андрей Диченко
Фото: Мария Миранович
