Лев Новоженов — человек целой эпохи. Его журналистское перо застало и рассвет СССР, и его закат. А с началом 90-х он стал олицетворением одного из первых российских ток-шоу «Времечко». В интервью нашему журналу Лев Юрьевич вспомнил о том, каким был день смерти Сталина, поговорил о наиболее значимых книгах хрущевской оттепели и рассказал, почему именно она так похожа на 90-е.
все рубрики
Лев Новоженов: «Сама Россия — это тайна»
Текст:
Диченко Андрей,
Справка relax.by Лев Юрьевич Новоженов — российский телеведущий, журналист и писатель. Ведущий легендарной программы «Времечко». Автор книги «Сугубо личное, или Искусство жить неправильно». |
— Таких, как вы, называют «людьми из интеллигентной среды». Но сегодня то ли наравне, то ли в противовес слову «интеллигенция» можно услышать слово «интеллектуал». В чем для вас разница между двумя этими словами?
— Для начала надо понимать, что интеллектуал далеко не обязательно будет интеллигентом. Интеллектуал может быть мерзавцем, лишенным принципов, и работать, например, слесарем. Для интеллектуала не существует никаких барьеров и перегородок. Имею в виду нравственный аспект этого вопроса. Интеллигент может не быть интеллектуалом, но он не может себе позволить всего вышеперечисленного. Хотя и среди интеллигентов были люди, которые изменяли своему интеллигентскому предназначению. Вообще сложность этого вопроса в том, что сама интеллигенция, или, можно выразиться, институт интеллигенции, на наших глазах деформируется и переплавляется. «Интеллигенция» становится ругательным выражением и уже никогда не станет героем нашего времени.
— А как же выражение «интеллигентная профессия», например?
— Нет такого понятия «интеллигентная профессия». Ты можешь быть интеллигентом, оставаясь крестьянином в деревне. Профессии есть гуманитарные и технические. Но наличие диплома не делает вас интеллигентом.
— Вы из того поколения, которое совсем мельком застало смерть Сталина. Расскажите про этот день. Помните ли вы его?
— Конечно же, помню. Кто ж его не помнит-то… Многие в моем возрасте по-своему переживали этот день. Представьте себе коммунальную квартиру в Москве, которая вся рыдает. Мне тогда было всего лишь 7 лет. Больше всех заливалась слезами моя тетка Тамара. Сейчас она уже покойная, а в то время была девушкой, а я маленьким ребенком. Основной вопрос, на который не находили ответа жители того времени: а кто же теперь будет у руля всей нашей страны и куда ж мы, сироты теперь бедные, подеваемся? Помню, как Тамаре какой-то человек отвечал, что у нас еще есть Ворошилов, Буденный и прочие личности, которые возьмут штурвал страны в свои железные руки.
— А чем таким ярким вам запомнилась последующая хрущевская оттепель?
— Например, выходом книги Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». И не просто самим фактом ее печати, а обложкой этой книги. Ее запахом, наконец. Ко всему этому прибавлялась радость, что наконец-то нет у власти больше тиранов масштаба Сталина. Еще у меня сохранились воспоминания про разоблачения государственных преступлений. С этим ведь как раз и связан ХХ съезд КПСС, на котором Никита Хрущев нашел в себе мужество развенчать культ личности.
— Что-нибудь из кино этой эпохи вам запомнилось?
— Да, тогда и в кино наступила некоторая свобода. Например, «Девять дней одного года», который в 1962 году снял Михаил Ромм, или «Застава Ильича» 1965 года, которую снял Марлен Хуциев. Весь этот подъем витал прямо в воздухе и был материализован какими-то надеждами на лучшее будущее. Сейчас я уже понимаю, что все это было очень похоже на 90-е годы.
— Была ли существенная разница в вашем личном восприятии между 90-ми и 60-ми и в чем она заключалась?
— Очень похожее время. Другой вопрос, что когда случился весь этот распад, мне уже было 46 лет. Но я не могу сказать, что мне было чего-то или кого-то жалко в это время. И есть еще такой момент, что когда была хрущевская оттепель, я не был журналистом, а был просто молодым человеком, который только-только начинал свой жизненный путь. Может быть, поэтому те события произвели на меня впечатления, не виданные мною до сих пор. Вам сейчас, наверное, сложно представить, как огромное количество абсолютно новых книг хранили в себе настоящие открытия для простого советского парня. Борис Пастернак, Анна Ахматова, Марина Цветаева… Кроме, собственно, наших писателей и поэтов в это же время можно было найти книги Джерома Сэлинджера.
— С чем можно было сравнить ваши ощущения в тот момент?
— Скорее всего, это было похоже на какой-то полет. Примерно в такой же полет мы отправились в 1991 году. Когда случился провал ГКЧП и стало понятно, что советской власти пришел конец, у меня последующие дни было ощущение, что наступил длительный и затяжной Новый год. Это было такое странное состояние, когда изо дня в день эти все события хотелось отпраздновать. Кроме того, я был журналистом. Вам, наверное, сейчас сложно представить, что такое для нас, журналистов, когда наступает полная свобода после длительных запретов.
— Был ли момент внезапного изменения после эйфории?
— Да, в конце 90-х я уже начал понимать, что на нас движется что-то совершенно другое.
— Связанное с пришествием Владимира Путина ко власти?
— У меня к Путину нет однозначного отношения. Нельзя, конечно же, его сравнивать с Леонидом Брежневым. Но по эмоциональному состоянию все-таки некоторые сходства я ощущаю.
— Есть ли у вас вера, что, как и тогда, вновь грядет культурный ренессанс?
— Мне кажется, что все опять повторится.
— К лучшему будут изменения или к худшему?
— Несмотря на то что развал СССР — это серьезный крах, я все равно верю, что с Россией все будет хорошо. Россия выгребет, и не может быть такого, чтобы она вдруг перестала существовать. Многие по сей день думают, что Россия — это экономика, нефть, газ и Уральские горы. А у меня Россия — это Толстой, Пушкин и Тургенев. Вы должны понимать, что все эти санкции, политические разногласия никогда не смогут ликвидировать эту страну. Все же она нечто большее, чем цифры и буквы.
— Не кажется ли вам, что Россия литературная лучше отражена как раз таки в неформате 1960-х годов, в творчестве таких писателей, как Юрий Мамлеев, например?
— Сложный вопрос. Потому что для меня советский неформат был представлен писателями Юрием Трифоновым, Василием Аксеновым, Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским. Да и много еще разных авторов. Неформат был всегда. И в 90-е годы он был представлен, например, Дмитрием Приговым.
— Можно ли русский постмодернизм назвать неформатом?
— Дело в том, что то, что вы называете постмодернизмом, это совсем не постмодернизм, а пост-постмодернизм. Ну, вы понимаете, о чем я говорю. Да и вообще сама Россия — это тайна. Знаете, у этой страны есть одно название неформальное — Византийская Америка. Поэтому в каком-то смысле Россия — это Америка. Многие писатели Европы находят свое вдохновение в этих странах. А сейчас все эти перипетии еще больше подогрели интерес.
Еще больше интересных материалов в нашей постоянной рубрике "Персона"
Фото: Алина Крук
«Кто не играет в… модель» Интервью с Ниной Драко
Бас-гитарист «Машины времени»: уход Маргулиса пошел нам на пользу